И еще о КГБ

Конечно, КГБ появлялся в нашей жизни и не только в связи с вышеупомянутым Йораном. Зловещая тень этой организации постоянно маячила на горизонте: то про кого-нибудь скажут, что, вроде, стукач, то близкого знакомого вызовут для беседы...

Мне вспоминается, как я испортил свою репутацию на работе. Этот маленький, но очень показательный эпизод случился в 1974-ом году. Тогда разразился громкий скандал с немецким канцлером Вилли Брандтом. Его ближайший помощник оказался сотрудником ГДР-овского "Штази", и Брандту пришлось немедленно уйти в отставку. В советских газетах этой внезапной отставке давали какое-то невнятное объяснение, и уж конечно ни о каких шпионах с Востока и речи быть не могло. Я же услышал об этой истории по "Голосу Америки", кажется, на польском языке, потому что польский "Голос" на наших широтах не глушили. Мы с Жорой поохали-поахали и подивились советской пронырливости и вероломству - все-таки Брандт так хорошо к СССР относился и такую свинью ему подложили!

НИПТИМЭСХ
Через несколько дней на моей работе в Институте механизации сельского хозяйства [НИПТИМЭСХ] была обязательная для посещения политинформация. Политинформации регулярно проводились во всех советских учреждениях, и на них сотрудникам растолковывали, как нужно правильно понимать политику советского правительства и международное положение. В нашем институте этим заданием ведали отставники. У нас было полно отставников, их пристраивали к нам после армии, потому что они могли выходить в отставку довольно еще молодыми и здоровыми. И все они, конечно, были правоверными членами партии.

В общем, на очередной политинформации одним из партийных отставников нам было заявлено, что Вилли Брандта вынудили уйти из-за происков врагов Советского Союза, которые никак не могли смириться с его хорошим отношением к нашей стране. Тут я, обычно дремавший на этих мероприятиях, очнулся и сказал, что все было совсем не так. Недолго думая, я изложил известную мне версию о том, что секретарь Брандта оказался нашим шпионом, и уйти немецкому канцлеру пришлось именно из-за этого. Да, кажется, еще сослался на "Голос Америки". Мои сотрудники раскрыли рты от изумления, а политинформатор растерялся и замолк - видимо, и от них скрывали то, что происходило в большом мире на самом деле. Но тут другой отставник, лысый, с бабьим лицом, непонятно чем у нас занимавшийся, вдруг вскочил и завопил, заикаясь от злости: "А вот это настоящая вражеская пропаганда! Это всякие "голоса" врут, а вы разносите! Это неправда, неправда!" Я смиренно умолк и не стал настаивать. До меня дошло, какую глупость я сделал! (Попозже я все же выложил своим заинтересовавшимся сотрудницам то, что еще знал про это дело.)

Мою неосмотрительную реплику тут же донесли до институтских идеологов. Некоторое время спустя, уже на собрании внутри отдела, наш начальник, Генрих Валентинович Агапов, который хорошо ко мне относился, сказал, не называя имен и глядя не на меня, а куда-то за воображаемый горизонт, что мы не должны верить всему, что слышим по всяким "голосам" и тем более не должны делать свои познания достоянием общественности. Пожаловался ли тот отставник моему начальнику непосредственно или наябедничал в вышестоящие инстанции по поводу идеологически разболтанных сотрудников отдела информации - я не могу знать. Думаю, что второе вернее, логичнее и в их стиле.

Мне запомнилась еще одна политинформация, уже в самом конце 70-х или начале 80-х. Я сидел тихонько, не высовывался, и, как мне казалось, незаметно для докладчика, листал каталог пластинок Schwann (это был период, описанный в рассказе "Пластиночные страсти). Но мне только казалось, что я незаметен. В середине лекции присутствовавший тут же наш начальник отдела кадров - а все кадровики были связаны с КГБ - вдруг громко заявил, что я веду себя вызывающе и читаю книжки, вместо того, чтобы слушать лекцию. Фамилия нашего кадровика, тоже бывшего военного, была подходящая - Шариков! Надо сказать, что присутствующие в комнате Шарикова не поддержали, послышались недовольные реплики, что не его это дело, и вообще чего он ко мне пристает. Кто-то из солидарности даже попросил у меня этот каталог и стал его демонстративно перелистывать.

Теперь мне припоминается последовательность событий. Конечно, Шариков взъелся на меня не просто так. Он уже знал, как со мной можно и нужно обращаться. И вот почему. За некоторое время до этого собрания, может быть за несколько месяцев до него, в нашу рабочую комнату вошла секретарша начальника Виола и сказала, что меня вызывают в отдел кадров. Я отправился, предчувствуя недоброе. И действительно, мое предчувствие меня не обмануло. В этой маленькой комнате меня уже ждал человек в штатском, высокий, выше меня, молодой парень, но уже растолстевший и с нездоровым опухшим лицом. Он представился куратором нашего института от КГБ и попросил Шарикова удалиться, что тот и сделал со злорадной гримасой на лице.

Женя, 1982 г.
И тут началась наша беседа. Она продолжалась без преувеличения четыре часа. Заглядывая в какие-то бумажки, мой собеседник буквально прошелся по всем моим иностранным знакомым: откуда я их знаю, что нас связывает, какие у нас общие интересы. Фигурировал там и Йоран, и мои английские друзья и даже старенькая госпожа Набокова-Сикорская, в общем, все люди, с которыми я состоял в переписке. Поразительно, но этот мужик чуть ли не цитировал мои письма! Он это делал не впрямую, но задавал такие вопросы, что мне было ясно, что это он мог узнать только из моей личной корреспонденции. Мне нечего было таить, ничего антисоветского в моих письмах не содержалось, поэтому я хоть и нервничал, что только естественно на любом допросе, но сохранял присутствие духа и рассудка. В какое-то время, часа два спустя, вдруг зазвонил телефон. По-видимому, мои сотрудницы заволновались, решили узнать, тут ли я еще. КГБ-шник ответил довольно резко, попросил не беспокоить.

Подробностей нашей беседы я не помню, конечно. Наверняка я говорил, что со всеми этими людьми меня роднит интерес к литературе и искусству, что и было почти правдой. Остальная же, непроизносимая, часть правды состояла в том, что люди, которые приезжают в СССР, хотят узнать о стране больше, чем им показывают официальные гиды, и потому всегда стараются обзавестись неформальными знакомыми, а мы, неформальные, всегда рады пообщаться с иными мирами. Когда мы подобрались к мадам Сикорской, КГБ-шник спросил меня, кем мне приходится Давид Вартанович Тер-Аванесян

[Я познакомился с Еленой Владимировной Сикорской, родной сестрой писателя Владимира Набокова, в доме моего отца, Д.В Тер-Аванесяна в 1971-ом году. Я часто заходил в дом к отцу и его семье, начиная со студенческих лет и до самого отъезда в Англию. Он был моим отцом фактически, но документально это нигде засвидетельствовано не было. Я был "дитя любви" - есть такое английское выражение "love child", романтизирующее противное слово "незаконнорожденный". В те годы Тер-Аванесян занимал высокую должность директора Библиотеки Академии Наук, был членом партии, периодически выезжал за границу, и я вовсе не хотел хоть каким-то образом повредить его карьере. Иметь сына, которого вызывают на допросы в КГБ, ему вряд ли хотелось бы, потому что это могло бы быть занесено в его дело и использовано против него при необходимости.]

Женя, Елена Сикорская, Давид
Тер-Аванесян и его супруга
Ида Михайловна. Начало 1970-ых

К тому времени наш разговор тянулся часа три. Я устал, но вместе с тем успокоился. На вопрос КГБ-шника о Тер-Аванесяне я не задумываясь ответил, что он просто мой хороший знакомый, друг семьи, которого я знаю с детства, а совпадение моего отчества с его именем есть всего лишь совпадение. Мой собеседник посмотрел на меня с ухмылкой: конечно, ему все было известно о моем происхождении, но что он мог сказать? "А кто же ваш отец? Неужели вы у мамы не спрашивали?"- поиронизировал КГБ-шник. "Нет," - я хорошо запомнил свой ответ, - "я не сентиментальный и никогда этим не интересовался." И остался очень доволен своей наглой ловкостью.
Так я совершил некий архетипный грех - отрекся от отца. (Позже я все же почувствовал, что гордиться тут нечем, и когда я в следующий раз был в доме у Тер-Аванесяна, мы с его женой Идой Михайловной решили, что лучше ему об этом моменте моего допроса не говорить. А может быть мы решили и вовсе ему не рассказывать об этом эпизоде, чтобы зря не волновать, сейчас не помню. Ей-то я все рассказал с порога.)

Но на этом допрос не кончился. Выслушав все мои ответы, в которых моему собеседнику, в общем, не за что было зацепиться, он попросил, чтобы я записал все это на бумаге, т.е. мои характеристики всех упомянутых иностранных граждан. Тут-то мне очень пригодилась совсем недавно прочитанная "памятка диссидента", тоненькая, в несколько страниц, брошюрка, изданная за границей, в которой давались советы о том, как вести себя на допросах в КГБ. И там было сказано, что, согласно советскому же законодательству, я ничего не обязан писать своей рукой. Об этом я и заявил моему визави: "я исчерпывающе ответил на все ваши вопросы, а писать ничего не буду, имею такое право". (Да и понятно, почему писать нельзя ни в коем случае: любая самая пустячная фраза, написанная для КГБ, пусть даже о том, что вы ничего не знаете, является доказательством СОТРУДНИЧЕСТВА, а этим вас всегда можно потом шантажировать.) Я уже настолько осмелел к тому времени, что даже предложил: "хотите, я вам буду диктовать, а вы пишите?" Что ему оставалось делать? Он согласился, я принялся повторять вкратце характеристики своих знакомых, а он что-то там чиркал по бумаге, заслонив ее от меня рукой. По-моему, рисовал цветочки.

Вскоре мы расстались. В отделе меня ждали переполошившиеся сотрудницы. Надо сказать, что они ко мне очень хорошо относились. Одна из них, наша машинистка, Зоя Семеновна, большая и грузная украинская еврейка, увела меня к себе в комнату, и там уже стояла наготове валерьянка, которую она меня заставила выпить. Как выяснилось позже, мои коллеги попросили заместительницу нашего начальника, Нину Жукову, позвонить в кадры и выяснить, что там со мной делают. Жукова мне сказала, что когда она позвонила, она узнала голос Сокуса - такова, оказывается, была фамилия нашего "куратора". (Я уверен, что он мне представился в самом начале нашего разговора, но, естественно, от волнения его имя тут же вылетело у меня из головы.) Мне только подумалось, что надо же быть в постоянном контакте с этим типом, чтобы узнавать его голос по телефону! Я-то его тогда увидел впервые. Очевидно, они проводили свои регулярные встречи, на которых докладывали о неблагонадежных, что ли?

Так гибла моя репутация на работе. Я уверен, что продержался на своем месте почти до самого отъезда в Англию только потому, что мой начальник мне симпатизировал. Как многие простые люди, он уважал знание языков, а я переводил им с английского, французского и польского. И чувствуя мою политическую неблагонадежность, даже старался уберечь от неприятностей.
Помню такой эпизод. Нашей библиотекой заведовала Алла Михайловна Соколова. Это была дама лет под пятьдесят со следами незаурядной красоты - особенно выделялись ее большие серые глаза - и бурно проведенной молодости. В то время, когда я ее знал, следов уже было больше, чем красоты, плюс отвратительный характер. Она постоянно с кем-то из нашей "информации" ссорилась и мирилась, сплетничала, говорила гадости про людей, обожала обсуждать чужие любовные интрижки, одним, словом, в ней бурлил климакс. В отделе ее не любили и были бы не прочь от нее избавиться, но за дурной характер не увольняют, а библиотеку она, по-видимому, содержала в порядке. Библиотека же считалась частью отдела информации.

Повод избавиться от Соколовой, наконец, подвернулся, но какой! В конце 70-х евреи еще вовсю продолжали уезжать из СССР. В нашем институте их было мало, но они были, и вот один из них по фамилии Гиммельфарб решил переехать на историческую родину. Уволили его сразу же или он сам ушел предварительно, я не знаю, не интересовался, но большого скандала не было, он как-то тихо исчез. Перед отъездом он устраивал прощальный вечер, который посетила и Алла Михайловна. Оказывается, сообщили мне всезнающие коллеги-дамы, у нее с отъезжантом когда-то был роман. Об отвальной Гиммельфарба тут же стало известно в нашем институте. КГБ следил за отъезжающими, и дружба с ними считалась пятном на биографии. Вот этим пятном и решило воспользоваться начальство. Потихоньку, втайне от самой виновницы, подготовили собрание отдела, и уже было известно, что на этом собрании Аллу Михайловну выгонят за идеологический промах. Ну как же, начальник библиотеки считался работником идеологического фронта даже в институте механизации сельского хозяйства! Узнав о готовящейся акции, я начал выражать возмущение. Это же так по-человечески понятно, женщина пошла проститься со своим бывшим любовником, причем тут политика? Очевидно, моя защита Соколовой в этих дебатах, - а отдел только и жил этими пересудами несколько дней - дошли до начальника, и он передал через кого-то из наших, чтобы на собрании я сидел за шкафом и молчал.

Стыдно признаться, но именно так я и сделал. В назначенный час Алла Михайловна впорхнула в нашу комнату, ни о чем не подозревая. Все сидели с напряженными лицами, а она начала, по своему обыкновению, тарахтеть, отпускать какие-то шуточки насчет отдельских собраний. Тут начальник ее прервал. Он сказал, что мы собрались обсудить поведение нашего сотрудника Аллы Михайловны Соколовой и изложил суть дела - пошла прощаться с изменником родины, допустила непростительную идеологическую промашку, что-то еще в этом роде. Больше я не помню, не помню, выступал ли еще кто-нибудь, присутствовал ли кадровик, было ли голосование. Единственное, что помню, это то, как Алла Михайловна смолкла, покраснела и, видно, сразу поняла, что дела ее плохи. Начальник сказал, что она не может дольше оставаться в институте. Она пыталась как-то возражать, но мы знали, что решение уже принято. И она знала. А я так и просидел мышью за шкафом. Когда все кончилось, кто-то из сотрудниц подошла ко мне и как бы в утешение начала говорить, что нечего мне расстраиваться, что Алла сама виновата, и что слава богу, что ее больше у нас не будет. Стыдно, стыдно вспомнить. Простите, Алла Михайловна, хоть я терпеть вас не мог, как и все.

Мой последний конфликт с КГБ был как бы заочный. Все те годы, когда я переводил про сельхозмашины, я все же старался заниматься чем-то поближе к своей основной специальности кино- и театроведа. В частности, тогда я общался с известной балериной Кировского театра Любовью Кунаковой и кругом ее почитателей, и как-то возникла идея сделать о ней телевизионную передачу. Одна из моих сокурсниц, Таня Зельманова, работала на телевидении, я предложил ей эту идею, и она ее поддержала с энтузиазмом. Я начал готовить некие наметки сценария, обсуждал их с самой Кунаковой, ее хореографом. И вот я в очередной раз позвонил Тане, и мы договорились о встрече в редакции телепрограмм, чтобы подумать вместе, как продвигать передачу. Но когда я приехал на телевидение, Таня вывела меня в коридор и рассказала нечто совершенно неожиданное: к ней приходили из КГБ и отсоветовали сотрудничать со мной. Не помню точно, какие порочащие сведения обо мне они привели, но там было упомянуто мое общение с иностранцами. Уж не думал ли КГБ, что я организовывал еще один балетный побег? И как они проведали о готовящейся передаче, которая была еще в самом зародыше? Никогда ведь не узнать теперь, хотя мне было бы любопытно почитать, что написано в моем досье. И кем. Увы, наши досье так же недоступны сейчас, как были и тогда.

Хочу еще добавить, что и атмосфера в среде, в которой я вращался - творческой и околотворческой интеллигенции - тоже была сильно отравлена КГБ-шными миазмами. Люди подозревали друг друга в стукачестве, это становилось популярной темой разговоров. Помнится, такой случай в Москве: как-то стало известно, что один наш общий знакомый побывал в гостях в дипломатическом заповеднике на Кутузовском проспекте, забыл там шарфик, и на следующий день или в тот же вечер отправился обратно забирать свой шарфик. Сейчас кажется - ну и что такого? А тогда это был совершенно дикий, безрассудный поступок, потому что ни один шарфик в мире, будь он хоть от Гермеса, хоть от Диора, не мог стоить стопроцентной вероятности быть остановленными КГБшной охраной. То есть, парень явно должен был получить разрешение на то, чтобы вернуться в дипкорпус. А раз так, продолжала логическая цепочка, он являлся сексотом - секретным сотрудником, и, соответственно, общения с ним нужно было избегать. И я помню, как я видел этого Юру на вечеринке в Москве в последний раз и как ему там дали понять, что при нем откровенных разговоров не будет. Не прямо так, в лицо, а скорее умолчаниями, отводя глаза. Но он все понял, сник и вскоре ушел, не прощаясь.

В театральном институте, где я учился, бытовало мнение, что на каждом курсе должен быть один-два стукача, такова разнарядка, и, кажется, в течение всех пяти лет учебы мы пытались выяснить, кто же они. Кажется, так и не пришли к какому-то определенному выводу, хотя наверняка они были. Если подумать, то про всех моих знакомых говорили в какое-то время, что он/она стукач/ка. Под конец дошла очередь и до меня, и Лена Маркова, ныне известная театроведка, с которой мы переводили книгу о пантомиме, как-то поведала мне: ее предупредили друзья, что со мной нужно быть настороже, потому что у меня много знакомых иностранцев, и при этом я как бы не имею заметных неприятностей с органами, а это две вещи несовместные, это странно, это подозрительно и т.д. Когда слышишь такое про себя, тебе смешно - ведь так очевидно, что я ну никак не могу быть стукачом! А вот поди же!

(Мне сейчас пришло в голову, что наверно в той браваде, с которой я рассказывал своим знакомым о допросах в органах или задержаниях, было не только безрассудство и мальчишество, а еще и подсознательное желание доказать, что раз меня "таскают", то уж подозревать меня в сотрудничестве с НИМИ никак нельзя.)

Заканчиваю. Через неделю-две после вышеупомянутой четырехчасовой "беседы" на работе, я был в гостях у знакомой киноведки. Мы пили чай, как было принято в советские годы, на кухне. Присутствовала еще неизвестная мне дама очень породисто-интеллигентного вида. Наша хозяйка была под впечатлением от фильма-ужаса Романа Полянского "Жилец". Она только что посмотрела его на закрытом просмотре в Доме кино и подробно нам его пересказала. Ее гостья отнеслась к фильму скептически и восторгов хозяйки не разделила, сочла его надуманным, из жанра "с жиру бесятся". И тут выступил со своей историей я - "а меня недавно КГБ допрашивало," - и подробно изложил беседу с "куратором", которая тогда еще была совсем свежа в памяти. Когда я закончил, гостья воскликнула: "Вот ЭТО и есть настоящий ужас! А что ваш Полянский? Глупости одни."

Евгений Янушевич